Джон Пассарелла - Обряд посвящения[Rite of passage]

Райан был на несколько сантиметров выше отца, шире в груди. Он красил волосы в синий, но их натуральный цвет был рыжим, не похожим на отцовские черные волосы. Судя по фотографиям, на мать Райан походил больше, и он подумывал, что, вероятно, это сходство вызывало плохие воспоминания и было причиной того, что отец его избегал. Возможно, сам простой факт появления на свет навеки разорвал связь отца с сыном.

— Приснился плохой сон, — сказал Райан. — Куда ты?

— По делам, — ответил отец. — Если не вернусь к ужину, на столе двадцатка. Закажи пиццу или еще что–нибудь.

— Я надеялся, мы сможем поговорить…

— Позже, — проходя мимо, отец хлопнул его по плечу. — Мне надо бежать.

— Ну разумеется, — проговорил Райан в спину уходящему отцу: тот сбежал вниз по ступеням и, минуты не прошло, как покинул дом. — Всё вечно позже.

Райан заметил на полу фотографию — краешек ее выглядывал из–под двери шкафа. Открыв дверцу, он обнаружил две виденные недавно карточки: он совсем маленький, на своем первом трехколесном велосипеде, на руле которого болтаются красные, белые и синие ленточки; на второй фотографии он бомбочкой прыгал в соседский бассейн. С неделю назад Сумико устроила ему вечеринку в честь Дня рождения и позаимствовала у отца Райана стопку детских фотографий для стенгазеты, озаглавленной «Райан через годы». Она включила туда по одной фотографии на каждый год — с рождения до семнадцатилетия. Последнюю фотографию она сделала утром перед вечеринкой.

Подняв глаза, он увидел на полке темную деревянную шкатулку, крышка которой была приоткрыта из–за стопки фотографий, поспешно засунутой обратно после вечеринки. Райан снял шкатулку и положил в изножье отцовской кровати, намереваясь сложить выпавшие фотографии внутрь и закрыть ее на замочек. Но вместо этого он вытащил фотографии и разложил в два ряда на кровати. Даже на снимках, которые Сумико не стал брать для стенгазеты, он практически всегда был один. У него не было ни сестер, ни братьев, а мать умерла родами. Большинство фотографий сделал отец, так что он был по ту сторону объектива, а не на снимке вместе с сыном. Всегда один — вот как Райан видел себя, а фото подтверждали его одинокое существование. С самого рождения его жизнь пошла под откос. История его жизни описывала «что могло бы случиться». Никаких отношений с матерью, которую ему не довелось узнать. Счастливые воспоминания, ожидаемые от нормального детства, при рождении превратились в годы молчаливого горя. Многие его одноклассники происходили из распавшихся семей, их родители были разведены либо никогда не заключали брак, но его семья никогда не была полной. Ни единого дня. То, что должно было быть семьей, было лишь нарушенным обещанием.

Райан закрыл глаза и вздохнул. Пульсирующая головная боль не располагала к философским размышлениям, и он не горел желанием погрязнуть в жалости к себе. Тряхнув головой, он собрал фотографии в аккуратную стопку и сложил обратно в шкатулку.

Заметив собственные ногти, он застыл. Все ногтевое ложе до свободного края потемнело, будто из–за синяков, однако, надавив на них, боли Райан не почувствовал. Ударил во сне, что ли? На обеих руках? Все десять пальцев? Он снова испугался, что какая–нибудь таинственная болезнь течет у него по венам.

Когда Райан поднялся, удерживая шкатулку одной рукой, лоб пронзило вспышкой боли, и на мгновение всё кануло в темноту. Шкатулка выпала из ослабевших пальцев и ударилась о пол.

Дезориентированный, он пошатнулся и почувствовал вкус крови. Губа треснула и кровоточила там, где клык прокусил кожу. Страдающие судорогами могут прикусить язык. Возможно ли, что он испытал короткий припадок?

Отец не мог позволить себе оплату неотложки, особенно по ложной тревоге. Надо подождать, не станет ли хуже, прежде чем идти к врачу.

Осторожно нагнувшись, Райан подобрал коробку и… обнаружил на дне потайное отделение. От удара панель приоткрылась — всего на полсантиметра — но он нашел скрытую защелку и выдвинул панель. В узком пространстве обнаружился тщательно сложенный листок бумаги, заполненный стремительным женским почерком — мамина рукописная записка, которую отец ему никогда не показывал.

Оставив коробку на кровати, Райан медленно вышел из отцовской спальни, читая записку.

Во сне Дальтон Рурке бил морды саммердэйловским парням. Он сбивал их с ног, а они снова поднимались — окровавленные, но готовые и жаждущие принять новое наказание. Поначалу он наслаждался нескончаемой расправой — испытывал угрюмое удовлетворение от причиненной боли, от выплескивания ярости на тех, кому все доставалось легко, кто был богаче, кто смотрел на него сверху вниз. Он бы измолотил в кашу каждого из них и стряхнул, как тяжкое бремя, за то что у них всё слишком хорошо. Растолковал бы им, что жизнь может быть какой угодно, но не легкой, а потом они бы расползлись по домам, с ревом призывая мамочек, чтобы те подули на бо–бо.

Но внезапно сон сделался странным. Когда он рассек одному парню щеку, из крови начало вырастать что–то твердое и изогнутое, похожее на пораженный болезнью кустарник. Другой парень, с рассеченной переносицей, схватился за лицо, когда из–под разорванной плоти поползли вьющиеся стебли. Третий, который до этого, согнувшись, из–за внутренних повреждений кашлял кровью, начал извергать быстро растущие лозы. Древесные шипы вырвались из глазниц четвертого.

В ужасе наблюдая за их трансформацией, Дальтон попятился.

— Что с вами? — спросил он. — Что вы такое, черт побери?

— Мы — то, чем нас сделал ты.

— Вы… вы не люди!

Парень с шипами в глазницах развернулся к остальным:

— Ребята, послушайте, кто бы говорил!

— Вы психи, — прошептал он.

Остальные истерически рассмеялись, из их плоти вырывались стебли и ветви, забрызгивая Дальтона кровью, она залила ему глаза, картинка размылась и поплыла, а он пытался проморгаться. Чем больше он старался приглядеться, тем темнее становилось вокруг — сначала все было кроваво–красным, но затем опустилась темнота, в которой их смех доносился до него сериями искаженного эха.

Он проснулся на своей узкой кровати в тесной спальне, намеренно заваленной барахлом. Он вымок от собственного пота и дышал так, будто пробежал полтора километра за четыре минуты. Голова болела: вокруг черепа будто стальная лента сжималась. Через несколько секунд он почувствовал вкус крови, и в голову пришла безумная мысль, что брызги крови перешли из кошмара в реальность, что кровь жертв пятнает его даже теперь, когда он проснулся.

Дальтон выскочил из постели, добрался до мусорного ведра и изверг в него содержимое желудка с такой силой, что заболели мышцы в боку. Его губы оказались распухшими и в крови. Капельки крови испещряли запястья и кисти рук. Он сжал пальцы в кулак так крепко, что задрожала рука, и с задушенным криком впечатал кулак в стену, пробив костяшками штукатурку.